A Week with the Theatre of Displaced People

4p.m Sunday 29^th January. Performance time. The Theatre of Displaced People are staging ‘Attempts on Happiness’ – the final part of their project working with children and soldiers in Eastern Ukraine. There are bin bags over the doors to the House of Culture and the entrance hall inside where the performance will take place is quite dark. Just a couple of lights pick out a handful of teenagers sitting on the cloakroom table top, swinging their legs nervously, some more sitting beside a couple of soldiers who look just as nervous, all watching as the hall fills with their friends, classmates, parents, teachers and colleagues. There isn’t enough room. There are people standing round the sides and bottlenecking the entrance.

Rewind a week, it’s about -15, the sun is out and the snow is so bright I wish I’d bought my sunglasses. We got as far as Konstantinovka on the train and are now driving through a white desert. The soldiers at the checkpoints are a bit baffled by our mix of Ukrainian, German, Russian and British passports but on we go over miles and miles of flat, glistening steppe, the occasional tree, the occasional building, the occasional run down factory. It would be serene gazing out of the window apart from the fact that the road is terrible, my seat in the boot isn’t attached to the floor and I feel like I’m on a bucking bronco.

We stop off at the winery in Bakhmut (formerly Artemsk but renamed in 2016 as part of the de-communisation programme), pass the sign for Serevodonetsk painted bright blue and yellow before turning southwards and continuing east to a town called Shastya. Shastya means ‘happiness’ in Russian.

We arrive late but there are about 50 pupils waiting for us in the hall of School No. 2. We introduce ourselves. Georg Genoux and Alik Sardarian are our directors, Vasya Bilous our technical director, Natalia Vorozhbyt our playwright. Masha Khomyakova is an artist, Alyosha Karachinksy a psychologist, Lyoba Durakova a documentary filmmaker, Nastya Pugach our press officer…I have been volunteering for them while on my year abroad. “My name is Daisy, I’m a student from the UK.” They grin at my accent. “It’s nice to meet you.”

Georg explains a bit about the company. “In 2014 I came to Ukraine for two weeks. I was working in Bulgarian theatre then. I had come to Ukraine to see what was happening with the Maidan revolution. I was having a drink with Natasha one night when she said “Georg, come to Mikolaevka with us tomorrow”. I was scared but I went. We made a performance there and so our theatre was founded. I ended up staying in Ukraine for over 2 years.”

Anyone hoping to “act” in a performance, as one boy in the front row is, will be disappointed. As their logo confusingly hints by the way the word ‘theatre’ is crossed out, TODP is not-quite-theatre, but not-not theatre. Maybe it’s just how theatre should be. Appearance wise their performances are characterised by very sparse stages with nothing to distract from the performers themselves. They perform in unusual spaces and always make them feel intimate by using darkness and warm lights. The seats are often haphazardly arranged so each audience member has a different view, of each other sometimes as well as the performers. They experiment with different media; music – in Shastya the pupils sing interludes. Film footage – in Shastya too one of the pupils Alim shot some ‘video portraits’ – or rather a montage of his friends trying and failing to keep a straight face.

TODP tries to distance itself as much as possible from the hierarchies often associated with theatre making. It is a form of documentary theatre, but it’s own specific form. They do not use actors for example, rather the protagonists are people being themselves onstage, and they drive the rehearsals rather than a director or playwright. So their performances are as varied as the people who are telling their stories - even within the ‘Children and Soliders’ project which before Shastya has been in Mikolaevka, Popasna and Slaviansk, the performances are completely different. When someone asks in that first meeting in the school hall  “What will this performance be about?” Natasha admits “We don’t know yet. Those of you who decide to take part - it will be entirely up to you. It will be about what you want to talk about. We want you to be honest. Maybe think about what you most want to talk about tonight…maybe about what Shastya – the place and the word mean to you”.

The kids don’t need until tomorrow. They start talking there and then on that first evening and carry on throughout the week. “We are excited you’re here. Nothing happens in Shastya”.

Well…apart from war, the signs of which are all over the place. The shelled supermarket opposite where we are staying. Though, as one of the teachers points out, a lot of the rundown, empty buildings here were like that before the war began. Eastern Ukraine is more depressed than Western Ukraine, one of the reasons there are more separatists here who want to be part of what they see as a stronger Russian economy. Some of the kids complain about how Ukrainian soldiers accuse civilians in Shastya of being separatists. And about how sometimes the soldiers are drunk and behave badly despite the fact they are banned from drinking while serving. In the first meeting between the soldiers and pupils one of the soldiers asks if the kids speak Ukrainian. School No. 2 is Russian speaking.

Though TODP describe their work as a social project engaging with rather than shying away from some of the problems Ukraine faces today; the war in the East, the divides between Eastern and Western Ukraine, the problems displaced people face integrating into their new homes, in the first meetings they are keen to avoid such divisive political topics. Their form of engagement is getting people to connect, making soldiers in their uniform less anonymous and intimidating by encouraging them to share personal stories, light-hearted or serious. For example, Georg begins the first class by confiding a secret happiness of his “I used to love turning off the lights when someone was in the loo.” The responses are great. “When I’m sad I dress up. I put on make-up, I dress well and I go out walking” says Alina. Her friend Diana adds, “Whenever I see her looking that good I know to ask her if she’s ok. As for me, when I’m down, I buy a pack of balloons. I live in a flat high up. I fill them with water and I drop them off our balcony.” One of the soldiers describes how much better a cup of coffee can make any situation.

On one of the days the kids take us on a tour of Shastya. They take us to the TES power plant just outside the town that provides Luhansk’s power. In 2014 one of the Ukrainian Battalion commanders announced that TES was mined and would be blown up if separatist forces advanced. We walk around the snowed over stadium, past the sports centre, now closed, to a couple of shops, passed a restaurant, now also closed.

By Saturday 25 kids and 6 soldiers want to take part in the performance – the biggest number of participants of any of TODP’s performances to date. Watching the dress rehearsal is the highlight of the week for me. I have always been quite sceptical about how helpful sharing a difficult experience with a room full of people really is. Isn’t that one of the benefits of being able to use actors? So people don’t have to relive trauma? One moment in the rehearsal goes a long way in convincing me otherwise. Natasha is explaining how the performance will hang together. The first part will be about ‘secret happiness’, the second ‘first love’ (one of my favourite moments comes mid-way through some very emotional stories about unsuccessful relationships when one boy, Sasha, says ‘”enough about love. I want to talk about fishing.” And does). As the children and soldiers are saying their monologues, one of the shyer soldiers stays quiet. He doesn’t want to tell his. But as the rehearsal goes on suddenly he says; “I want to tell mine too”.

“Are you sure?”

“Yes”

“Wonderful.”

It is about how his two brothers have died because of war. That moment when he says “I want to” and is part of and supported by the group and seems so happy about it, and clearly really does want people to know his story is very moving, as is the way he tells it. As Natasha and Alik keep saying, ‘it is fine if you get emotional while you are telling your story, fine if not, what matters is that you just tell it, as yourself, to everyone in the hall like you first told it to us.’

This performance is a little different to the other TODP performances I have seen. Maybe because so many people are in it. Usually monologue follows monologue. But in this one there is a lot of live discussion. One boy Danile describes falling in love four times. “I fell in love with a girl. I said to her, I love you, and she went away. I met a second girl. I said to her, I love you, and again, she went away”. And so on. He asks the girls sitting on the bench opposite him, ‘why is it, that when you are nice to a girl she doesn’t like you, but when you are more gangstery and mean, she does?” They explain why for them this is true or why it isn’t. It felt very organic and though the war was mentioned, it was as far in the background as it could be. I suppose that means that the people in this performance wanted to escape it for a bit.

The week finished with a big dinner and toasts. From Oleg and Vitalik who’d been in the Children and Soldiers performance in Popasna and had come to meet the performers in Shastya among others. Some of the guys asked me to put them in my suitcase and take them to Kyiv and then London. For a place so outwardly grim, Shastya was an exceptionally welcoming and special place. My new secret happiness (which I pretended not to like) is my nickname ‘tyotya (aunty) Dais’.

Fotos by Rafael Yaghobzadeh

ALIK SARDARIAN: «If I undress a person onstage, I must understand exactly why I am doing it» / АЛИК САРДАРЯН: «Если я раздеваю человека в спектакле, то очень четко понимаю, зачем это делаю»

Alik Sardarian is a young Ukrainian director. His debut production «Product» brutally exposes what it is like when a team of medics find a wounded separatist near the frontline with the help of a body lying onstage, Sardarian's own footage and matter of fact monologue. Here Alik talks about making his projects, about the events in Ukraine that made him want to start directing and the perils of exploiting «fashionable» but real issues for documentary theatre and film.

Alik, when did you start directing? How did theatre come into the life of a military veteran?

Between rotations I went to work with kids in Nikolaevka. We went to one school to teach kids how to make shadow theatre. I met Georg and Natasha there. After half a year Georg suggested that I do something for their documentary day with the theatre they had just created. I did an excerpt from «Product» then carried on working on it for a month. Before then I had only tried to go to university to study film directing. I don’t limit myself to the theatre, I could also make films.

The documentary solo-performance «Product» was your debut, where you talk about your observations over the past year in Debaltsevo. During the performance there were many different camera shots. Did you originally want to make a film?

I just really wanted to film – during my first rotation I saw lots of strange things, had many strange feelings and tried to remember everything. I went on my second rotation with a camera. In my free time, when I was able, I filmed. Actually, I filmed a lot and mostly not extreme military things. «Product» was the result of one episode when we arrived on January 6th and the locals were celebrating Christmas, singing carols –

Your role in the performance is interesting – a director in a military context. You are very dry, casually yet professionally talking about your work with little emotion and no metaphors yet you create a performance by constructing a new reality. How did mixing these roles come about?

In the performance I show this shot – a team of medics helping a separatist prisoner. There were four medics besides me – I was absolutely safe in the knowledge that I could use my camera and film because I knew that they would help him. At one point I stopped and just spent half an hour talking to him. I said that if he fell asleep then he definitely would not wake up. There are basically two rules of documentary theatre; first, when making it you must not harm anyone. For example, if I had thought that this separatist would be shot because I filmed him then I would not have used him. 

The second is that it is very important to control yourself so that you do not begin exploiting the issue. You can show a really cruel story which will clearly blow people’s minds. You can but only if that is what you are aiming to do. if I undress a person onstage, I have to really know why I am doing so. I do it because I have had to do this so many times. I vividly remember the feeling of doing it - it was not always men, sometimes women who are far from  beautiful and haven’t washed in over a week. You cut away the clothes just to help the person and it is always awkward – I wanted to convey this awkwardness to the audience.

Recently lots of documentary cinema and theatre have emerged. Is this the era of documentary theatre, the theatre of here and now, or is just a trend, for example, now you are talking about exploiting issues?

In my case I didn't just want to hitch a ride on the wave of cinema and theatre about war. I really do not see the point of showing violence, blood – this is  everyday for people who do not just turn up with a camera, but live here. You live here, grow used to it and it stops surprising you. The possibility just came up for me to capture this and I took it. I try not to exploit news stories if I feel that I don’t know why I am doing so. On the other hand, what does ‘exploiting a theme’ mean? There is a fine line between taking an opportunistic decision to work on a hot topic and when it genuinely begins to have a hold on you.

And you haven’t thought about working in a different style?

It would be interesting to work with a literary text, but in the meantime I am just working with two childrens’ plays for Class Act. (International project Class-Act was in Kyiv in June 2016) Now I am reading lots of plays to try and find something .

Tell me about the last performance you put on with Liza Smith as part of the Theatre of Displaced People, «Dad will sort it out». It was not a clear-cut documentary performance – you thought up three characters to reflect the different sides of a real person. It seemed very theatrical to me.

This was the task we set ourselves as directors: we have a real character which we want to make very real but at the same time not completely the same. The character is both our heroine and what the heroine is trying to run away from.

I try to use material that somehow touches me. With Natalia Nikolaevna (the protagonist of the performance «Dad will sort it out») there was lots of common ground but the religious strand was particularly interesting. I myself am not at all religious and categorically do not like anything linked to the church. It was very interesting for me to do some digging and find out why she is so religious. Although there is no religion in the foreground. Basically I only work with the rest if something seriously moves me.

What theatrical projects are you working on at the moment?

I am working on a project «Don’t tell anybody» about people with HIV positive. The kid-protagonists have very interesting stories about themselves – they have a lot of really teenage stuff which makes their stories all the brighter and more saturated. And with «The Theatre of Displaced People» we are working on a project «Children and Soldiers» – we will try to use theatrical techniques to connect children who live in towns on the frontline, with soldiers, who practically live there now that they have been serving for so many years. We will somehow connect them so that they stop being afraid of each other.

And do you think it will work? I realise that I am asking you – the director of the project - an obvious question. But as someone with military experience, do you think theatre can really change the situation?

It is not an idea that just came into my head, The Theatre of Displaced people has had this experience. Last winter Georg and Natasha put on «Nikolaveka» (Documentary performance which told the stories of school kids faced with war) and soldiers came and there was a discussion afterwards. It was quite a tough dialogue with the local kids. On the one hand the children wanted to talk to the soldiers and figure out what is happening. And the soldiers are not against talking to local children, often they have nothing else to do. Here they are able to do something good. Many of them are experts in different fields: one might be a fantastic sportsman, another a school teacher. They have the time and the opportunity but are scared about the reaction, about how the children will perceive them.

So what can theatre do?

Theatre projects can initiate conversation. Usually as soon as they begin both sides stop being scared, nervous and prejudices (against soldiers, against locals in almost every case) crumble.

Does theatre have an important role in society?

I don’t know how relevant it is for many people in Ukraine to make theatre now, but in any case it is interesting and it is happening. This kind of theatre began very recently. For a long time I watched it from the sidelines, saw the wave gathering momentum – there are lots of cool things that come out of the process. But I never thought that putting on a cool performance, shooting a film, taking a photograph could seriously impact on reality.

I quite often come to Kyiv and every time I see new theatres, projects, festivals. There are loads of talented people who continue to defend what is important. Maybe this is our generation?

It all stems from Maidan – art continues to ride and develop that energetic wave. Everyone suddenly realised that they had to do something now. They began to dig inside themselves and realised that they liked doing so. In this sense I was just very lucky.

So, are people becoming more confident of their abilities?

No, there was a limit to it. You know how people say «if you can’t write, then don’t» and it means that usually people do not. Then this really clear idea took hold; either we start doing something right now or there will be nothing. You know back then, we could not have gone out to Maidan, we could have hidden when the Berkut ran towards us and started beating us, but we didn’t. It is the same now, you can choose not to contest idiotic bills, not to help the army, you can just wait and not try to make theatre or cinema. But you need to do these things, to do them and feel alive.

In fact I haven't really reflected on what happened to us. It happened so abruptly. It was the 28th February and we were in the captured ministry of education (the last day that we were there). A new minister had already signed some bills and the next day we had to vacate the building. It looked like this was it – peace (finally). We were in the assembly hall, some sitting, some sleeping, and suddenly everyone started talking about the events happening in Crimea. One after the other – we didn’t have time to draw breath. And now 3 years later it is as though it has been this way forever but simultaneously that it was just yesterday that we were freezing outside.

As a director would you want to examine these events from your own perspective?

I could divide the time of Maidan into three parts and would probably like to examine each of them artistically. The peaceful first part, the second part with fighting and the third with murders. At one point during the second part when there were the first deaths I was so certain that there had been some kind of mistake…but then the third part began when everything was so cruel – people taken and killed.

The third part is talked about the most. Honestly, this confuses me. For me now as then, the bloody battles, the confrontations, all the heroic moments are secondary. Far more important was the inner readiness, the impulse to say no. The readiness stand up and say that you have a different opinion, that you can resist without violence, without taking up arms.

«Если я раздеваю человека в спектакле, то очень четко понимаю, зачем это делаю»

Алик Сардарян - молодой украинский режиссер. Его дебют в театре - документальный спектакль «Товар», где он без эмоций и метафор говорит о войне, с профессиональным спокойствием, будничным и жестким языком военного санитара воспроизводит собственный опыт и ощущения. В интервью Алик рассказал про первый театральный опыт и про те события в Украине, которые провоцирует новое искусство.

Алик, когда ты начал заниматься режиссурой? Как в жизни военного санитара появился театр?

Между ротациями я ездил работать с детьми в Николаевку с детьми - мы с целой компанией ребят поехали в одну школу учить ребят делать театр теней. Там познакомились с Георгом и Наташей. Через полгода Георг предложил поставить что-то на документальный день в театре, который они только создали. Я сделал эскиз «Товара» - получил месяц на его доработку. А до этого только пробовал поступать на кинорежиссера когда-то. Я же себя не ограничиваю театром, это может быть и кино.

Документальный моноспектакль «Товар» - твой дебют, где ты от первого лица рассказываешь о своих прошлогодних наблюдениях в Дебальцево. В спектакле много разных видеокадров - думал изначально снять кино?

Просто очень хотелось снимать – в первую ротацию я видел много странных вещей, странных ощущений – старался все запоминать. На вторую ротацию поехал уже с камерой. В свободное время, когда я мог, я снимал. Снимал, на самом деле, кучу всего, и большая часть материалов совсем не связана с экстремальными военными подробностями, был такой эпизод - мы приехали 6 января, а местные Рождество празднуют, колядки поют.

Интересна твоя роль в спектакле - положение режиссера в военной форме. Ты очень буднично и профессионально, без эмоций и метафор, говоришь вроде бы о своей работе и одновременно показываешь спектакль, конструируя новую реальность. Как получалось совмещать эти роли?

В спектакле я показываю такой кадр - группа медиков оказывает помощь пленному сепаратисту. В тот момент там было кроме меня еще четыре медика - я абсолютно спокойно мог достать камеру и снимать, потому что знал, что ему помогут. В какой-то момент я ее все-таки убрал и минут тридцать с ним разговаривал, заговаривал его - если бы он уснул, то вполне вероятно, что не проснулся. Смотри, тут в принципе очень четко работают два общих документальных правила: что бы ты ни делал, ты не должен навредить другому. Если бы я знал, например, что этого сепаратиста расстреляют за то, что он попал ко мне в кадр, я его бы не стал использовать.

Второе - очень важно себя контролировать, чтобы не начать эксплуатировать тему. Можно же показать супержестокую историю, про которую заранее понятно, что она всем снесет голову. Можно, но если она ключевая в моем высказывании. Если я раздеваю человека в спектакле, я очень четко понимаю, зачем это делаю. Делаю это потому, что мне множество раз приходилось делать то же самое. И я очень точно помню свои ощущения, когда я это делал: это не всегда были мужчины, иногда и женщины, которые далеко не красавицы, далеко не на этой неделе мылись. Вроде ты просто срезаешь одежду, чтобы человеку помочь, без всяких подтекстов, но всегда испытываешь неловкость - эту вот неловкость я хотел передать зрителю.

В последнее время про актуальные события появилось много документального кино, документальных спектаклей. Это время такое, документального искусства - максимально про здесь и сейчас, или просто тенденция, ты вот говоришь про эксплуатацию темы?

В моем случае не было самоцелью выстрелить на волне военного кино или военного театра. Ну, не кажется мне самоценным показывать насилие, кровь - это будничные сцены для человека, который не приезжает с камерой, а тут живет. Ты в этом живешь, к этому привыкаешь и перестаешь удивляться. Просто у меня оказалась возможность что-то фиксировать и я ею воспользовался.

Какие-то новостные темы я стараюсь не эксплуатировать, если чувствую, что вообще не понимаю зачем это. А с другой стороны, что значит эксплуатировать тему? Тут тонкая грань между конъюнктурным решением работать над актуальной темой – и тем, когда она тебя начинает всерьез дергать.

А не думал поработать с другой театральной эстетикой?

Интересно было бы поработать с художественным текстом, но я пока пробовал это только с двумя маленькими детскими пьесами на Класс-акте. (Международный проект Class-Akt проходил в Киеве в июне 2016 - прим.) Сейчас много пьес читаю, что-то себе ищу.

Расскажи про ваш с Лизой Смит последний спектакль в Театре Переселенца «Папа разберется». Это же не был чистой воды документальный спектакль - вы придумали трех персонажей, отражающих разные стороны реального человека. Мне показалось, в этом заложена эстетика именно театральной игры.

Мы поставили режиссерскую задачу так: у нас есть реальный образ, к которому надо приблизиться и при этом сделать максимально на него непохожим. Образ – это одновременно и наша героиня, и то, чего она в себе избегает.

Я стараюсь братьcя за материал, когда меня что-то в нем цепляет. С Натальей Николаевной (главной героиней спектакля «Папа разберется») у меня вроде бы особых точек соприкосновения не было, но было интересно поработать с темой религии. Я очень нерелигиозный человек – категорически не люблю все, что связано с церковью. И мне было для себя очень интересно покопаться - а почему она такая. Хотя религия там не на первом плане. И в принципе я так в остальном пытаюсь работать – только если что-то меня серьезно цепляет.

Над какими-то театральными проектами сейчас работаешь?

Готовлю проект «Никому не говори» - про героев с ВИЧ-позитивным осложнением. У ребят-героев очень интересные истории сами по себе - в них много таких чисто подростковых штук, которые проявляются гораздо ярче и насыщеннее. И с командой Театра Переселенца выпускаем проект «Дети и военные» - будем пробовать театральными методами установить контакт между детьми, которые живут в прифронтовых городах и военными, которые, грубо говоря, тоже теперь там живут - служат годами. Как-то установить связь, чтобы они перестали друг друга бояться.

И как тебе кажется, это работает? Понимаю, что задаю очевидный вопрос режиссеру проекта. Но тебя можно спросить непосредственно как военного, спрашиваю: театр правда может как-то изменить ситуацию?

Это не просто идея в голову пришла - у Театра Переселенца уже был такой опыт. Георг с Наташей зимой показывали «Николаевку» (документальный спектакль, в котором звучат истории школьников, столкнувшихся с войной - прим.) и на показ пришли военные, потом обсуждали. И был достаточно жесткий диалог с местными детьми. С одной стороны, дети хотят общаться с военными, чтобы разобраться в происходящем. А военные не прочь пообщаться с местными детьми, им же очень часто нечего делать. А тут они смогут делать что-то полезное, многие из них специалисты в разных сферах; кто-то может быть спортсменом классным, кто-то учителем в школе. У них часто есть время, есть возможность, но они тоже часто боятся: реакции, как дети их воспримут.

А что может в этом случае театр?

Театральный проект инициирует общение. Обычно, как только оно начинается - обе стороны перестают бояться, нервничать, и стойкие предубеждения (против военных, против местных есть почти в каждом случае) ломаются.

Вообще театр все-еще играет сейчас какую-то значимую роль?

Не знаю, насколько сейчас в Украине актуально заниматься театром, это в первую очередь интересно, и это работает. И работать начало совсем недавно, я долго периферийным зрением отмечал, что эта волна идет, появляется много всего - классно быть внутри этого процесса. Но я никогда не считал, что, поставив классный спектакль, сняв фильм, сделав фотографию ты как-то серьезно влияешь на реальность.

Я довольно часто приезжаю в Киев и каждый раз замечаю, как тут появляются новые театры, проекты, фестивали. Просто очень много талантливых ребят, которые продолжают отстаивать, что все это важно. Это такое поколение?

На самом деле, это все после Майдана - на этой энергетической волне продолжает развиваться искусство в целом. Все внезапно поняли, что именно сейчас надо что-то делать. И начали копаться в себе и понимать, что им нравится делать. Мне в этом смысле очень подфартило.

А что качественно изменилось? Больше уверенности появилось в собственных возможностях?

Нет, просто это был предел. Знаешь, как говорят «можешь не писать, не пиши?» - так у нас все почему-то обычно не могут. А тогда появилось очень точное ощущение: или мы прямо сейчас начинаем что-то делать, или точно ничего не будет. Понимаешь, можно ведь было и на площадь тогда не выходить. Или спрятаться, когда прибежали беркута и начали бить. Но люди вышли. Тоже самое и сейчас: можно не сопротивляться каким-то идиотским законопроектам, можно не пытаться помогать армии, можно ждать, можно не пытаться делать театральные и кинопроекты. А это именно, что делать нужно - делаешь и чувствуешь, что живой.

Я сам еще, на самом деле, для себя не отрефлексировал, что тогда с нами произошло. Как-то очень резко все случилось. Ну буквально, 28 февраля мы были в захваченном министерстве образования, последний день, когда мы там были - новый министр уже подписал кучу законопроектов, и на следующий день мы должны были освободить здание. Вроде бы все, мир. Мы сидели в актовом зале, кто сидел, кто спал - и тут же все начали обсуждать последние события в Крыму. Одно за другим, не успели передохнуть. И сейчас, три года прошло - вроде бы и вся твоя сознательная жизнь, а есть чувство, что мы только вчера мерзли на улице.

Как думаешь, ты как режиссер, был бы сейчас готов обратиться к этим событиям? Не хочется попробовать с этой позиции разобраться?

Я время Майдана для себя разделил на три периода, и, наверное, каждый из них мне бы хотелось попытаться творчески осмыслить. Первый период мирный, второй с драками, а третий с убийствами. Где-то со второго периода, когда были первые смерти, у меня появилось стойкое ощущение, что произошла какая-то ошибка, а потом начался третий, где все было очень жестко - просто брали и убивали людей.

Об этом третьем периоде сейчас помнят и говорят больше всего. А меня это, честно говоря, смущает. Изначально, как я это чувствую, и как это чувствовал тогда - кровавые побоища, противостояния, все героические моменты - для меня второстепенны. Гораздо важнее была внутренняя готовность - просто противостоять, готовность сказать нет. Готовность твердо сказать, что у тебя есть другое мнение, что ты можешь сопротивляться без насилия, не беря в руки палку.

INTERVIEW: Anastasia Tarhanova/ Анастасия Тарханова

TRANSLATION: Daisy Hayes/ Дейзи Хейз

PHOTO: Aleksandra Zheleznova/ Александра Железнова

ANASTASYA KOSODIY: «I want to build a new democracy in theater» / АНАСТАСИЯ КОСОДИЙ: «Хочется в театре построить низовую демократию»

ANASTASYA KOSODIY:

«I want to build a new democracy in theatre»

Nastya, as a regular participant in festivals for contemporary playwrights, what do you think has been taking place over the past few years with playwrights, what sorts of trends have you noticed? Do you see any main driving themes or repeatedly asked questions?

Every year you notice some kind of main theme. In 2015 there were absolutely no plays about the future - as if people were afraid to look forward. 2014 was a very hectic year when you didn’t know what things would be like in two weeks time – of course, you could imagine but it was better not to. There were many themes that were better not to explore – that was very noticeable in playwriting then. In 2015 there were lots of dystopias - an interesting trend. Then I came to Moscow, went to readings at Theatr.doc and began to feel real emotional dilemma – around me were so many beautiful, good people - people reading plays, people walking along the streets who in a week might go to the front, might kill my fellows. Yet somehow we were walking along the same street.

After the reading of your play at «Lyubimovka» in Moscow, for the third year in a row, there were controversial discussions, awkward pauses and lots of audience members wanting clarification about seemingly obvious facts. You said that it was normal – the plays were written for a completely different audience.

I am always waiting for someone to stand up and say something cutting but for some reason everyone was very careful. In 2014 I vividly remember how I felt during a reading – it was unbelievably tense in the hall and the whole time I was thinking; when will it end! It was easier in 2015– lots of people laughed - the Ukrainian contingent laughed heartily in the right places. During the first half of the reading I could almost hear questions whirling around in people’s heads, - what is this?

Well it is just that for several years now we have lived in different realities. It is natural that some news details have not reached the audience, that the pieces of the puzzle don’t quite fit together - where and why are they firing? Why is the protagonist guarding the airport?

It really surprises me that in Russia war continues to be a topic that may be opened up or closed according to the wishes of the author or person. People say many good things in the discussions, they sympathise, but they sympathies from the outside - «what a tragedy», «it is so bad for you, we really feel for you», «we hope that everything will turn out well…»I hear them and again I feel such a strong motional dilemma; «in what sense do you sympathies!?»

What internal reaction are you waiting for?

An important, ethical moment, which I still have not discovered myself. From my point of view, is it even really ethical to send such a play to «Lyubimovka»? I feel that where my message is not getting through where it needs to. It as though the message makes progress but stops at some point or other when the popular refrain in Russia kicks in; «Well, everything is ambiguous». For me this is a very unambiguous situation, there are very straightforward, unambiguous facts. This is why for some people this is, for the third year in a row, a very controversial topic.

What are your texts trying to provoke? For example, when they are heard in Ukraine?

It is probably my personal approach to art, but I am certain that if, for example, we do not run away from the times in which we live but instead frankly discuss the problems, we will resolve things a lot more quickly. Yet I see that 70% of playwrights do try to run away, try to distract themselves, talk about something personal. I understand that there are factors like tiredness that builds up and is felt throughout Ukraine today. But still, you are living in it. You cannot run away from it - it has become a part of your everyday life. You go to work in the morning and beside you drive lorries taking fuel to the soldiers. Or your colleagues go to the front again. There is no longer a choice about whether or not to talk about it.

How do you think of the theatre scene in Ukraine and the position of playwrights?

A playwright in Russia is not in such a desperate position as a playwright in Ukraine. It seems to me that two or three years ago our desperation reach edits peak when we realized nothing of ours was put on. We could be waiting for a director forever. But lets try to do something ourselves?

Is theatre the initiative of playwrights?

Well, who needs it more? We do, because we need our plays to be put on.

So how did your theatre «Zaporozhye New Drama» begin?

We think of 24^th of August, Independence Day, as our founding day. We performed my play «The Boiler» – up until then we had had one and a half months of rehearsal with amateur actors. We performed it four times and began to wonder what to call ourselves. I had a think – first it was «New Ukrainian drama» then it became «Zaporozhye New Drama». So our theatre came into being. For a whole year we tried to find a home and now we have a loft in an old mill which I think is somehow wonderful. It may look terrible soon, no windows, next to a very loud train track, but that’s why I love it.

Whose plays do you perform?

We are planning to put on Olga Matsyupa’s «Eco-friendly ballad», possibly partly as a puppet performance. I would like to put on Andrei Bondarenko, he has an excellent, very funny play called «Interview with a friend», I would also like to put on Oles Barlig. I am not afraid of putting on my own plays - well, not afraid of ruining them. In order to put someone else on – I would want to find a professional.

Is it playwrights who are allowing stagnation in Ukrainian Theatre? There is Den and Yana Gummenaya’s Postplay Theatre, there is the Theatre of Displaced People among whose founders are Natalya Vorozhbyt and Maxym Kurochkin and in Poltava there is Irina Garets’ Theatre of Contemporary Dialogue as well as your theatre.

Well there is an opinion that theatre run by directors is the theatre of the 20^th century and that it needs to be replaced by something different. Maybe this will be the theatre of playwrights. There is no final aim of ridding the theatrical process of directors per se, simply of changing the hierarchy. Because now according to the system there is a director-despot and actors who completely obey him, like an artist with ready-made sketches who takes no part in a process. There is also a playwright of course but everyone wants him or her dead, so that they don’t have to be paid 20%.

I really want to build a new theatre democracy. I would like to direct some different kinds of performances but this is very subjective. First, I pay attention to organizational issues then we sit down together to devise something. We begin reading, together we start moving so that the actors feel very free in themselves and everyone gains something. I see my task as this: to watch them from the side and cut the unnecessary. From the beginning everyone has everything - they have infinite potential.

What is the aim of such theatre? That new texts are heard?

I like dry, extremely sparse, intellectual theatre. Text that has huge potential - not only mine, Thanks God, - we have not only performed my texts. It is unnecessary to find a new approach to a text every time – all these directorial decisions, loud music, massive sets, sometimes it seems like they are an attempt to in some way insure that if the text does not work, at least it will be covered by sound, light and costumes. The director becomes an insurer against the text failing.

So to make theatre now you must react as much as possible to existing, traditional theatre?

Sometimes you sit in a top Ukrainian theatre, the performance goes on for three hours, it goes well but you think, why am I here now, why are we talking about this? This is unique about theatre; this is where it differs from any other art form, it exists here and now, it is live. Yet this quality is hardly used.

What is important to write about now? What kinds of heroes are interesting to watch, to which century would you time travel if you could?

I really liked Pavel Pryazhko’s last play ‘The Black Box’ about the collapse of time. I like this theme - I am writing a play about time travel. In it everyone returns to a specific historical moment that has always interested me. I was thinking about which time I would travel back to if I could. And I always thought about Kharkov in the 1930s – that was an amazing time for avant-garde literature.

What happened then?

Then Kharkov was the capital of Ukraine and a huge number of writers and poets gathered together. They were writing in the same way as their contemporaries in Europe despite the fact that they were zealous communists who completely supported the idea of socialist society. But communism in Ukraine was different to in Moscow. Mikola Khvyliovyi invented a motto “Get away from Moscow” which Stalin completely misunderstood. In the 1930s they all began being actively persecuted, sent to camps, shot…

Khvyliovyi shot himself in1933.Some of his friends were already in prison, he had not been published for a long time and suicide was a way of ending his ordeal. In his suicide note he wrote - why has all of this happened, because we were such sincere communists or because I love Ukraine so much?

I hate the entire period of the Soviet Union and understand that nobody wanted to live during those times, but on the other hand a huge number of people lived then like Khvyliovyi who I would really like to have met. There is half a photograph of Khvyliovyi; he looks quite handsome. You get such a strange feeling when you read an author who lived 100 years before you and suddenly the gap collapses and it is as if you are from the same time.

How does that time remind you of now?

That time reminds me of Maidan. Just as we had begun to understand what was happening to us the war began. For me the time around Maidan is still unresolved, we have not talked it through to the end. It is as if the conversation around it suddenly died, exactly like in Kharkov in the 30s. Those years, which were so full of promise didn’t fulfill their potential, those writers didn’t write down everything that they thought. Khvyliovyi could have written a lot more cool novels. Just as we over the past three years have seen the end of a stagnant albeit safe period and the beginning of a time when in the blink of an eye you could lose everything. That is why I think we will constantly return to these topics.

Interview Anastasia Tarhanova

АНАСТАСИЯ КОСОДИЙ:

«Хочется в театре построить низовую демократию»

Анастасия Косодий – драматург, инициатор движения и театра «Запорожская новая драма» - рассказала, почему у нее не получается не писать про войну, какую стадию проживает украинский театр, и почему драматургам всегда больше всех надо.

Настя, как постоянный участник разных фестивалей современной драматургии - что ты думаешь происходит в последние годы с волной новой драмы, какие-то тенденции прослеживаются? Отмечаешь какие-то темы, которые не отпускают, к которым продолжают возвращаться? 

Каждый год замечаешь какую-то свою магистральную тему. Вот в 2014 не было вообще пьес про будущее - как будто туда боялись заглядывать. 2014 вообще был годом максимально плотного времени, когда ты не знаешь, что будет через две недели - ну, представить, конечно, можешь, но лучше не представлять. Много было тем, в которые лучше не углубляться. И в драматургии это было тогда очень заметно. В 2015 было много антиутопий - тоже довольна интересная тенденция. Тогда я приехала в Москву на «Любимовку», пришла на читки в Театр.док и у меня возник когнитивный диссонанс - тут столько красивых, хороших людей, они пьесы читают, а по улицам ходят люди, которые через неделю могут поехать на фронт, могут убить моих коллег. А сейчас мы с ними почему-то ходим по одной улице. 

После читок твоих пьес на московской «Любимовке» третий год подряд случаются неоднозначные обсуждения, повисают паузы, многие зрители уточняют очевидные тебе факты. Я помню, ты прокомментировала, что это нормально - ведь пьесы написаны для совсем другой аудитории.

Я на самом деле всегда жду, что кто-то встанет, скажет что-то резкое, но все почему-то говорят очень аккуратно. В 2014 году я точно помню свои ощущения во время читки - это был невероятно напряженный зал, и я все думала, когда же это закончится. В 2015 было полегче - много смеялись, украинская диаспора громко смеялась в нужных местах. В этом году первую половину читки я почти слышала, как у зала скрипят в голове вопросы - что это такое, что там происходит, зачем это вообще звучит.

Ну, так и выходит - мы продолжаем жить в разных информационных реальностях, поэтому и в аудиторию «не попадают» какие-то новостные подробности, когда плохо складывается в голове картинка, где и почему стреляли или, например, зачем главный герой охраняет аэропорт.

Меня это очень удивляет в России - война продолжает оставаться темой, которую можно выключить или включить. По желанию автора, по желанию человека. И на обсуждениях говорят хорошие вещи, сочувствуют, но сочувствуют как будто бы со стороны - «у вас такая беда», «вам так плохо, мы вам сочувствуем», «надеемся, что у вас все будет хорошо». Я это слушаю и снова ужасный когнитивный диссонанс - в смысле, сочувствуем?

А какой реакции ты ждешь?

Для меня это важный этический момент, который для себя я еще не решила. А с моей стороны это вообще этично - посылать такую пьесу на «Любимовку»? Я чувствую, что мой месседж всё равно не доходит туда, куда должен дойти. Месседж вроде бы идет, но на каком-то моменте останавливается и включается популярная в России опция - «ну, всё же неоднозначно». Для меня это ситуация, в которой все очень однозначно, есть очень прямые и однозначные факты. Поэтому в каком-то гражданском пласте для меня уже третий год это очень спорная территория.

На что провоцируют твои тексты? Вне зависимости от аудитории. Скажем, когда звучат в Украине?

Наверное, это мой личный подход к искусству, но я уверена, что есть, например, нынешнее время - и если от него не убегать, а честно поговорить о его проблемах, то их можно решить намного быстрее. Но при этом я вижу, что процентов 70 драматургов пытаются от него убежать, пытаются отвлечься, говорить о чем-то личном. Я понимаю, что есть такой фактор, как усталость, она накапливается, это вообще во всем сейчас в Украине чувствуется. Но ты все равно в этом живешь. Как бы ты не устал - ты от этого всё равно никуда не убежишь, это уже стало частью твоей собственной жизни. Выходишь утром на работу, а мимо тебя едут грузовики с топливом, которые везут его для солдат. Или твой коллега опять уходит на фронт. И как такового выбора уже не остается - говорить об этом или не говорить.

Как ты сама оцениваешь нынешнюю театральную ситуацию в Украине, положение драматурга?

Это то, что сильно разделяет русскую новую драму и украинскую новую драму - как бы то ни было, в России лучше ситуация с режиссурой. Школа режиссерская начала формироваться более активно, и режиссеры оказались готовы к тому, чтобы брать тексты новой драмы. Драматург в России не в таком супер отчаянном положении, как драматург в Украине. Мне кажется, года два-три назад драматургическое отчаяние достигло того пика, когда мы поняли, что нас никогда не поставят. Мы можем бесконечно прождать своего режиссера. А давайте, может, попробуем сделать что-то сами?

Театр появляется по инициативе драматургов?

Ну, а кому больше всех надо? Нам же надо, чтобы наши пьесы ставили.

Так появился театр «Запорожская новая драма»?

24 августа - День Независимости, мы считаем его днем основания нашего театра. И мы поставили мою пьесу «Котел» - до этого у нас было полтора месяца репетиций и непрофессиональные актеры. Мы сыграли его раза четыре, у нас начали спрашивать, как мы называемся. Я подумала - раз есть «Украинская новая драма», пусть будет и «Запорожская новая драма». Так у нас появился театр. Весь год мы шли к тому, чтобы найти себе помещение, теперь у нас есть лофт на старой мельнице, и мне там как-то очень хорошо. Может оно пока и ужасно выглядит - нет окон, рядом громко ходят поезда, но зато его уже можно любить.

А кого вы еще ставите, планируете ставить?

Собираемся ставить Олю Мацюпу, ее «Экологичную балладу», возможно частично как кукольный спектакль. Я бы хотела поставить Андрея Бондаренко, у него есть отличнейшая, очень смешная пьеса «Интервью с другом», хотелось бы поставить Олеся Барлыга. Саму себя мне не страшно ставить - ну, не страшно испортить. А чтобы ставить кого-то другого - хочется уже найти профессионала.

Выходит, драматурги в Украине разрешают проблему застоя в театре сами? Есть Postplay Театр, инициированный Дэном и Яной Гуменными, есть Театр Переселенца, в числе основателей которого Наталья Ворожбит и Максим Курочкин, в Полтаве театр Актуального диалога у Ирины Гарец. Ну и ваш пример тоже показательный.

Ну есть же такое мнение, что режиссерский театр - театр двадцатого века. И должен прийти какой-то другой тип театра ему на замену. Может, это будет театр драматурга. Тут нет конечной цели убрать режиссера как такового из театрального процесса, скорее просто изменить иерархию. Потому что сейчас, согласно системе, есть режиссер-деспот и актеры, которые ему полностью подчиняются, есть художник с готовыми эскизами, который никак в процессе не участвует. Драматург, конечно, тоже есть, но всем желательно, чтобы он умер, и ему не надо было платить положенные авторские 20 процентов.

Мне очень хочется построить низовую демократию в театре. Я вроде бы режиссирую какие-то отдельные спектакли, но это очень условно. Я отвечаю больше за организационные моменты, а потом мы садимся вместе и что-то придумываем. Мы начинаем читать, вместе с этим начинаем как-то двигаться, актеры чувствуют себя очень свободно и все получается. Я вижу свою задачу так: смотреть на них со стороны и отсекать что-то лишнее, потому что изначально у них все есть, у них есть этот бесконечный потенциал.

И в чем цель такого театра? Чтобы новый текст был услышан, или достаточно того, что тема заявлена?

Для себя я поняла - мне нравится такой сухой, предельно простой, интеллектуальный театр. Текст сам по себе имеет огромный потенциал, и не только мой, слава богу, мы уже ставим не только мои тексты. Не всегда к тексту нужно искать подход - все эти режиссерские приемы, громкая музыка, массивные декорации - иногда кажется, что все это попытка режиссера как-то подстраховаться. Если текст не сыграет, я прикрою это светом, звуком и костюмами. Режиссура становится подстраховкой на случай провала текста.

То есть, если сейчас делать новый театр - нужно обнулять, делать его максимально противоположным существующему?

Иногда сидишь в академическом украинской театре, идет спектакль на три часа, хорошо идет - а ты думаешь, а зачем мы сейчас здесь, зачем об этом говорим? У нас есть теплый удобный зал, мы собрались все вместе тут, могли бы поговорить о стольких важных вещах. А театр этим и уникален, этим и отличается от любого другого искусства - момент присутствия здесь и сейчас, момент живого общения. И это его качество почти не используется.

Как тебе кажется - про что было бы сейчас важно написать пьесу, за какими героями интересно понаблюдать, в какое время вернуться, чтобы попытаться его осмыслить?

Мне очень понравилась последняя пьеса Павла Пряжко «Черная коробка» про схлопнувшееся время. Мне нравится эта тема - я сейчас пишу пьесу про путешествие во времени. Там все возвращается в один исторический момент, который мне всегда казался ужасно интересным.

Я думала о том, что если бы появилась возможность, в какое время я хотела бы отправиться. И я всегда думала про Харьков в тридцатые годы - это было какое-то удивительное время прогрессивной литературы.

А что там происходило?

Тогда Харьков был столицей Украины, и там собралась своя огромная тусовка писателей, поэтов. Писали они примерно так же, как писали в то время в Европе, хотя они и были рьяными коммунистами, целиком за идею социалистического общества. Но за украинский коммунизм, чего не совсем поняли в Москве. Микола Хвылевой придумал такой массовый лозунг «Геть від Москви», чего Сталин совсем не понял. А в тридцатые их всех начали активно преследовать, ссылать в лагеря, расстреливать.

Хвылевой застрелился в 33 году, когда часть его товарищей уже посадили, его самого уже давно не публиковали, он посчитал, что своим самоубийством сможет как-то остановить этот процесс. В предсмертных записках он пишет, а почему всё так произошло - потому что мы были такими искренними коммунистами, или потому что я так сильно люблю Украину?

Я ненавижу Советский Союз, все это время, я точно понимаю, что никогда не хотела бы там жить, но с другой стороны именно в это время жило огромное количество людей, например, Хвылевой, с которыми мне бы очень хотелось познакомиться. От Хвылевого осталось полторы фотографии, на которых он выглядит вроде бы симпатичным. Такое странное чувство, когда ты читаешь автора, который жил за сто лет до тебя, а внезапно расстояние схлопывается, и вы как будто из одного времени.

Чем-то это время тебе напоминает наше «сейчас»?

Мне это время напоминает Майдан. Когда мы только начали понимать, что с нами сейчас произошло - сразу началась война. Для меня до сих пор это время остается неотрефлексированным, оно не проговорено до конца. Как будто в какой-то момент замерло. Точно также эти Харьковские тридцатые - они остаются непроговоренными. Они как будто пообещали много всего, но так этого не выполнили, не написали всего, что задумывали.

Тот же Хвылевой мог бы написать еще много крутых романов. И мы за последние три года тоже как будто попали из тепличного времени, которые было застойное, но очевидное, привычное и понятное, в то, когда можно лишиться внезапно всего. Поэтому, мне кажется, к этим темам еще неоднократно будут возвращаться.

Интервью Анастасия Тарханова